Приключения тома сойера

и смущало его. Принимая во внимание все обстоятельства, у него не было основания жалеть ее, однако же он не чувствовал никакого торжества. Но обнаружилась порча хрестоматии, и Том на время был поглощен собственными делами. Бекки очнулась от своей летаргии и с интересом следила за происшествием. Она не думала, что Тому удастся вывернуться, если он будет отрицать, что пролил чернила, и не ошиблась. Отрицание, по-видимому, только ухудшило дело. Бекки думала, что будет рада этому, и старалась уверить себя, что она рада. Но уверенности не было. Когда началась расправа, ее подмывало встать и выдать Альфреда Темпля, но она сделала над собой усилие и промолчала, так как, – говорила она себе, – «он наверно скажет, что я разорвала книгу. Ну так и я не скажу ни слова, хотя бы для спасения его жизни».
Том выдержал порку и вернулся на место без особого огорчения, так как считал возможным, что он как-нибудь нечаянно, сам того не заметив, вывернул чернильницу на книгу, во время возни с товарищами. Он отпирался только для проформы, потому что таков был обычай и он не хотел отступать от принципа.
Час прошел обычным порядком, учитель клевал носом на своем троне, воздух был наполнен усыпительным гудением зубрящих. Но вот мистер Доббинс потянулся, зевнул, затем открыл ящик стола и сунул руку за книгой, но, по-видимому, не сразу решил, доставать ее или нет. Большинство учеников взглянули на него равнодушно, но двое следили за каждым его движением с напряженным вниманием. Мистер Доббинс рассеянно вертел книгу, потом вытащил ее и уселся, приготовясь читать.
Том взглянул на Бекки. Точно заспанный, беспомощный зайчик под направленным на него дулом ружья! Он и думать забыл о ссоре с ней. Живо, что-нибудь надо придумать, и сейчас, немедленно! Но самая неотложность парализовала его изобретательность. Ага, придумал! Кинуться, вырвать книгу и удрать! Но минутное колебание погубило все дело: учитель уже открыл книгу. Эх, упустил случай! Поздно, не вернется, теперь уже для Бекки нет спасения, мелькнуло у него в голове. В следующее мгновение учитель уставился на класс. Все опустили глаза перед этим взглядом. В нем было нечто, отчего и невинные струхнули. Наступило гробовое молчание, в течение которого можно бы было сосчитать до десяти. Учитель старался овладеть своей яростью. Наконец он сказал:
– Кто разорвал эту книгу?
Ни звука. Упади иголка – было бы слышно. Безмолвие продолжалось. Учитель всматривался в лица учеников, стараясь угадать виновного.
– Бенджамен Роджерс, вы разорвали эту книгу?
Отрицательный ответ. Новая пауза.
– Джозеф Гарпер, вы?
Опять отрицание. Тревога Тома росла под влиянием медленной пытки этого допроса. Учитель опросил скамьи мальчиков, затем перешел к девочкам:
– Эми Лауренс?
Отрицание.
– Грэси Миллер?
Тоже.
– Сюзанна Гарпер, вы это сделали?
Опять отрицание. Следующая девочка была Бекки Татчер. Том дрожал всем телом от волнения и от сознания безвыходности положения.
– Ребекка Татчер (Том взглянул на ее лицо: оно побелело от ужаса), – вы разорвали… – нет, глядите мне в глаза (она с мольбой подняла руки), – вы разорвали эту книгу?
Внезапная мысль молнией пронеслась в мозгу Тома. Он вскочил и гаркнул:
– Это я разорвал!
Класс оцепенел от изумления при этой невероятной дерзости. Том постоял с минуту, собираясь с мыслями, а когда он вышел на место казни, удивление, благодарность, обожание, светившиеся в глазах бедняжки Бекки, казались ему достаточной наградой за сотню порок. Воодушевленный величием собственного подвига, он выдержал, не пикнув, самую беспощадную порку, к какой когда-либо прибегал мистер Доббинс, и равнодушно отнесся к добавочной жестокости – приказанию остаться на два часа после уроков, – так как знал, кто будет ждать за дверями школы конца его высидки, и не считал это томительное время ожидания потерянным.
В этот вечер Том ложился спать, обдумывая план мести Альфреду Темплю, так как Бекки со стыдом и раскаянием рассказала ему все, не скрывая и собственного предательства. Но жажда мести уступила более приятным размышлениям, и когда Том засыпал, в ушах его еще раздавались смутно последние слова Бекки:
– Том, как ты мог быть таким великодушным!
Глава XXI
Вакации приближались. Школьный учитель, всегда строгий, становился все строже и требовательнее, желая, чтобы школа отличилась в день экзамена. Розга и линейка действовали почти не переставая, – по крайней мере, среди младших учеников. Только взрослые ученики да молодые девицы от восемнадцати до двадцати лет не подвергались порке. А порка мистера Доббинса была чувствительна, так как хотя под его париком скрывалась гладкая блестящая лысина во всю голову, но он был человек средних лет и мускулы его еще не начинали слабеть. По мере того как великий день приближался, его тиранические наклонности проявлялись все больше. Он как будто находил какое-то мстительное наслаждение в наказаниях за малейшие ослушания. Вследствие этого самые маленькие мальчики проводили дни свои в страхе и страданиях, а ночи в измышлении мстительных планов. Они не упускали малейшего случая устроить учителю какую-нибудь каверзу. Но перевес все время оставался на его стороне. Возмездие, следовавшее за каждой мстительной проделкой, было так основательно и внушительно, что мальчики удалялись с поля битвы побежденными. Наконец они сговорились и придумали план, суливший блистательный успех. Они посвятили в него сына живописца, рисовавшего вывески, рассказали ему, в чем дело, и просили его помощи. Он имел свои основания радоваться ему, так как учитель столовался в его семье и доставил мальчику немало поводов к ненависти. Жена учителя собиралась через несколько дней уехать в гости к знакомым, стало быть, не могла помешать исполнению плана. Учитель имел обыкновение подготавливаться к каждому торжественному собранию, накачиваясь до положения риз. И сын живописца уверял, что «обделает дельце», когда господин педагог в экзаменационный вечер доведет себя до надлежащей точки и захрапит в кресле. Затем он разбудит его, когда уже давно пора будет идти, и удерет в школу.
С течением времени многообещающий день наступил. В восемь часов вечера школа была ярко освещена и украшена венками и гирляндами из веток и цветов. Учитель восседал на высокой эстраде, в своем огромном черном кресле, за которым стояла классная доска. С виду он был под изрядной мухой. По три ряда скамей с каждой стороны и шесть рядов напротив него были заняты почетными лицами местечка и родителями учеников. Налево, за рядами посетителей, была устроена временная эстрада, на которой сидели школьники, участвующие в торжестве: ряды маленьких мальчиков, умытых и прифранченных до нестерпимо мучительного состояния; ряды неуклюжих подростков, белоснежные ряды девочек и барышень, в батистовых и кисейных платьицах, видимо гордившихся своими обнаженными руками, бабушкиными драгоценностями, пунцовыми и голубыми бантиками, и цветами в волосах. Вся остальная часть помещения была наполнена школьниками, не участвовавшими в представлении.
Церемония началась. Крошечный мальчуган выступил вперед и застенчиво пробормотал: «Могли ли вы ждать, что дитя моих лет так выступит смело в блистательный свет», и т. д., сопровождая эти стихи такими старательными и судорожными жестами, какие могла бы проделывать разве машина, разумеется, слегка развинтившаяся. Но он благополучно, хотя и не без жестоких страданий, добрался до конца, вызвал единодушные аплодисменты, отвесил механический поклон и удалился. Маленькая, застыдившаяся девочка пролепетала: «У Мэри был ягненочек» и т. д., сделала внушающий сострадание реверанс, получила свою долю аплодисментов и вернулась на место, сконфуженная и счастливая.
Том Сойер самоуверенно выступил вперед и возгласил: «О, дайте мне свободу или смерть», с великолепным бешенством и неистовыми жестами, но в середине запнулся. Неодолимый ужас забывшего роль актера обуял его, колени его затряслись, он чуть не упал. Правда, сочувствие публики было к нему очевидно – но и безмолвие публики также, а это было еще хуже сочувствия. Учитель нахмурился, это доконало его. Том поборолся еще немного и удалился, разбитый наголову. Была слабая попытка к рукоплесканиям, но тотчас замерла.
Затем последовали: «Мальчик стоял на пылающей палубе»; также «Ассирияне шли» и другие перлы декламации. Их сменили упражнения в чтении и правописании. Скудный учениками латинский класс с честью выдержал испытание. Теперь последовал гвоздь вечера – оригинальные произведения молодых девиц. Каждая по очереди выходила на край эстрады, откашливалась, открывала рукопись (перевязанную хорошенькой ленточкой) и принималась читать, с заботливым вниманием к «выразительности» и знакам препинания. Темы были те самые, какие обрабатывались при подобных же случаях их матерями, а раньше того их бабушками и, без сомнения, всеми их предками женского пола вплоть до Крестовых походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о минувшем», «Религия в истории человечества», «Страна грез», «Преимущества культуры», «Формы политического строя», «Меланхолия», «Детская любовь», «Томление сердца» и так далее.
Главной чертой этих произведений была старательно взлелеянная меланхолия. Далее расточительное обилие «изящных оборотов», стремление притягивать за уши излюбленные словечки и фразы, затаскивая их донельзя, а в конце каждого из них обязательно помахивало своим закрученным хвостом неизбежное и тошнотворное нравоучение. О чем бы ни шла речь, содержание, с мучительным напряжением мозга, подгонялось к такому заключению, которое могло бы быть назидательным для нравственной и благочестивой души. Явная фальшь этих назиданий оказывалась недостаточной для изгнания их из школы, как и теперь оказывается недостаточной. Да, пожалуй, и до скончания века останется недостаточной. Нет школы в нашей стране, где барышни не считали бы себя обязанными заканчивать свои сочинения нравоучением, и нравоучения самой легкомысленной и наименее религиозной барышни всегда оказываются самыми длинными и самыми беспощадно благочестивыми. Но довольно об этом. Правда глаза колет. Вернемся к экзамену. Первое прочтение сочинений носило заглавие «Так…