Принц и нищий

тебе мою тайну!
Он наклонился к самому его уху; потом вдруг выпрямился, стал прислушиваться, подкрался на цыпочках к окну и, высунувшись в темноту, огляделся по сторонам. Затем он, так же крадучись, вернулся к королю и, припав к его лицу, чуть слышно прошептал:
–Я – архангел!
Король вздрогнул всем телом; ужас исказил его лицо. «Господи, и зачем только я убежал от разбойников! Уж лучше бы мне оставаться с ними, чем попасть в лапы к этому безумному старику!» – подумал он.
–Да, да, вижу, ты теперь почувствовал, где находишься,– продолжал между тем старик сдержанным шепотом.– По лицу вижу, что ты проникся благоговейным трепетом! Иначе и быть не может, ибо ты узрел Небо. Я возношусь горе и снова спускаюсь на грешную землю в одно мгновение ока. Пять лет тому назад, вот здесь – на этом самом месте,– с неба сошли ангелы, чтобы возвестить мне волю Господню. От них исходил свет, осиявший мою убогую хижину. Преклонив передо мною колена – потому что я был выше их,– они нарекли меня Божьим архангелом. Я подымался в обители горния, я говорил с патриархами… Тронь мою руку – не бойся – тронь смело… вот так! Знай же, этой руки касались праотцы Авраам, Исаакий и Иаков! Я был в златых чертогах; явидел Господа лицом к лицу!– старик умолк, любуясь произведенным эффектом. Но вдруг лицо его омрачилось, брови грозно нахмурились, и он гневно воскликнул:
–Да, я архангел, только архангел!.. А мог бы быть папой! Я говорю правду! Двадцать лет тому назад мне открылось в видении, что я должен быть папой – на то воля Божья,– и я был бы папой, если бы не король. Он разорил смиренный мой монастырь и пустил меня по миру, бездомного и бесприютного. Король лишил меня моей великой будущности!– старик опять невнятно забормотал, потом в бессильной ярости, с проклятиями, стал бить себя кулаками по голове, бессвязно выкрикивая:
–Да, теперь я только архангел, только архангел,– а мог бы быть папой!
Битый час бесновался и метался безумный, к великому ужасу бедного маленького короля. Затем припадок безумия миновал; больной притих, спустился со своих облаков и, превратившись в доброго, разговорчивого, ласкового старика, скоро покорил невинное детское сердце. Он усадил мальчика поближе к огню; заботливо отогрел его, осторожно обмыл, перевязал ссадины и ушибы на его ногах и принялся стряпать ужин, все время приветливо болтая со своим гостем и поминутно поглаживая его то по головке, то по щеке с такою нежностью, что ужас и отвращение к архангелу очень скоро сменились в детской душе уважением и горячей признательностью к человеку.
Гость и хозяин мирно поужинали, помолились перед распятием, и старик уложил мальчугана в постель в соседней каморке; снежной заботливостью, точно родная мать, он укутал его потеплее и, ласково простившись с ним, подсел к своему очагу и стал задумчиво глядеть в потухающее пламя. Некоторое время он сидел спокойно; потом начал лихорадочно потирать себе лоб, точно с усилием что-то припоминая, и вдруг вскочил и бросился в каморку, где лежал мальчик.
–Послушай: ты король?– спросил он.
–Король,– отвечал мальчик сонным голосом.
–Какой король?
–Английский!
–Значит, Генрих умер?
–К несчастью, умер. Я его сын.
Лицо старика стало мрачнее ночи; сбезумной яростью всплеснул он иссохшими руками и несколько минут простоял так, тяжело переводя дух.
–Знал ты, что он нас ограбил и, бесприютных, пустил по миру?– спросил он хриплым голосом.
Ответа не было. Старик нагнулся, всматриваясь в спокойное лицо спящего мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.
«Спит, крепко спит»,– прошептал он, и по лицу его скользнула дьявольская улыбка. В эту минуту мальчик улыбнулся во сне.
«Он улыбается, на душе у него легко»,– прошептал пустынник, отходя от спящего. Осторожно ступая на цыпочках, он стал сновать из угла в угол, нагибаясь и что-то отыскивая. Он беспрестанно с беспокойством оглядывался на постель и все бормотал себе под нос. Наконец он нашел то, что искал,– большой, старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Усевшись на прежнее место у огня, он принялся старательно точить нож, не переставая бормотать и тихонько хихикать. Ветер завывал вокруг хижины, откуда-то издалека доносились таинственные, неясные ночные отголоски. Из углов и щелей глядели на старика блестящие глазки отважных крыс и мышей, но он весь ушел в свое занятие и ничего не замечал.
Время от времени он проводил пальцем по острию отточенного ножа и, покачивая головой, шептал с довольным видом:
–Теперь стал острый, совсем острый.
Он не замечал, как летит время, и в глубокой задумчивости, спокойно продолжал свое дело.
–Его отец наделал нам много зла,– шептал он бессвязно,– он разорил нас,– зато теперь горит в огне вечном. Да-да, в огне вечном! Он пустил нас по миру,– но, видно, такова воля Божья: мы не должны роптать. Зато он теперь и горит в огне вечном, да, в огне неумолимом, всепожирающем и беспощадном.
И он точил, все точил свой нож, и бормотал, и хихикал, и опять бормотал.
–Все он, все он – его отец. Теперь я только архангел, а если бы не он, был бы папой.
Мальчик пошевелился. Старик стрелою бросился к постели и, опустившись на колени, занес над ним нож. Спящий опять пошевелился и, широко раскрыв глаза, глянул сонным, бессмысленным взглядом; но спустя минуту по его тихому, ровному дыханию можно было с уверенностью сказать, что он опять крепко уснул.
Старик застыл в своей позе, внимательно прислушиваясь к дыханию ребенка и вглядываясь в его сонное личико, потом опустил занесенную руку, поднялся на ноги и, неслышно ступая, вышел из каморки.
«Полночь давно миновала,– прошептал он,– нельзя давать ему кричать; может подвернуться прохожий, могут услышать…»
И старик безумно заметался из угла в угол, подбирая здесь веревку, там обрывок тряпки; потом он опять подкрался к спящему и в одну минуту ловко и осторожно связал ему ноги, даже не потревожив его сна. Он хотел связать и руки, но каждый раз, как он пытался их скрестить, мальчик отдергивал то ту, то другую; наконец, когда архангел начал уже приходить в отчаяние от своих бесполезных попыток, мальчик сам сложил во сне ручонки, и в ту же минуту они были связаны. После этого старик осторожно подвел спящему повязку под подбородок и так проворно и ловко затянул ее крепким узлом на темени, что мальчик даже не шевельнулся и продолжал спать крепким сном.
Глава XXI. Гендон идет выручать
Старик отошел и, ступая чуть слышно, как кошка, принес себе скамью и сел у постели. Его фигура была наполовину освещена слабым, мерцающим светом догоравшего очага и наполовину исчезала в тени.
Не спуская хищных глаз со спящего мальчика, он караулил его, не замечая, как летит время, осторожно оттачивал свой нож и все бормотал и хихикал. Всем своим видом и позой он напоминал чудовищного серого паука, подстерегающего добычу.
Прошло довольно много времени. Мысли старика витали где-то далеко; он пристально глядел перед собой, но ничего не видел. Вдруг он заметил, что глаза мальчика широко открыты и что он, помертвев от ужаса, смотрит на нож. Опять дьявольская улыбка скользнула по лицу старика, и он, не меняя позы, спросил:
–Молился ли ты, сын Генриха VIII?
Мальчик беспомощно заметался; еле слышный, слабый стон вырвался из его стянутых челюстей. Старик принял этот стон за утвердительный ответ.
–Молись еще. Читай отходную – твой час настал!
Конвульсивная дрожь пробежала по телу ребенка; лицо его помертвело. Отчаянным усилием он попытался освободиться из своих пут; он исступленно рвался и бился, но все было напрасно. А пока он метался, старик со спокойной улыбкой смотрел на него, точил свой нож и приговаривал:
–Время дорого, время дорого. Читай свою отходную,– настал твой последний час.
Мальчик застонал и затих. Он задыхался. Из глаз его полились безмолвные, горячие слезы, но его мучитель не тронулся этими слезами и даже не заметил их.
Наконец занялась заря. Старик вдруг точно спохватился, заметив рассвет.
–Нечего медлить,– заговорил он в лихорадочной тревоге.– Ночь миновала. Она пролетела как миг. О, если бы она могла длиться целые годы! Готовься, чертово отродье, сын врага святой церкви! А коли трусишь…
Остальное затерялось в невнятном бормотаньи.
Старик опустился на колени и занес нож над стонавшим ребенком… Чу! Что это? Где-то совсем близко раздались голоса… Нож выпал из рук старика; водно мгновение ока он был на ногах и, набросив на мальчика овечью шкуру, выпрямился и насторожился. Голоса приближались, становились громче; послышался как будто шум драки, крики о помощи, потом быстрые удаляющиеся шаги; вту же минуту раздался сильный стук в дверь.
–Эй, кто там есть, отворяй! Да поскорей, черт тебя побери!– послышался чей-то громкий голос.
Он прозвучал в ушах короля как небесная музыка: то был голос Майльса Гендона.
Старик в бессильной ярости заскрежетал зубами и выскочил из каморки, плотно притворив за собой дверь.
Вслед за тем король услышал следующий разговор:
–Мир тебе, святой отец! Где мальчик?
–Какой мальчик, любезный?
–Он еще спрашивает – какой! Не лги, отец, не вывертывайся, меня не надуешь! Мне не до шуток. Неподалеку отсюда я повстречал негодяев, которые его у меня выкрали, и заставил их во всем сознаться; они сказали, что мальчик от них убежал и что они его выследили вплоть до твоих дверей. Да я и сам видел его следы. Меня не проведешь! Берегись, отче! Если ты сейчас же мне его не отдашь… Говори – где мальчик?
–Ах, Господи! Как это я сразу не догадался, что ты спрашиваешь об оборванце, который пришел ко мне вчера вечером! Если уж тебе так интересно знать, где он, так я тебе скажу: я послал его сбегать тут неподалеку… Он скоро вернется…
–Да скоро ли? Может быть, он недавно ушел – так я его догоню? Давно он ушел?
–Напрасно станешь беспокоиться; мальчик сейчас вернется.
–Делать нечего – подожду. Или нет, постой. Ты говоришь – послал его,– ты послал! Ты лжешь, он бы наверное не пошел. Он бы выщипал всю твою старую бороду за подобную дерзость! Ты лжешь, отче, наверное лжешь! Он бы не сделал этого ни для тебя, и ни для кого на свете.
–Может быть, и не сделал бы ни для кого из людей, очень может быть, не спорю. А для меня сделал, потому что я не человек.
–Не человек?.. Так кт…