Джельсомино в стране лжецов

ерь и очутился в мастерской Бананито в тот самый момент, когда Кошка-хромоножка прыгнула туда с подоконника.
Сила таланта и правда нужна, чтоб ожил образ, сойдя с полотна
Бананито так и остался стоять с раскрытым ртом, слушая, как Джельсомино и Кошка-хромоножка наперебой рассказывали друг другу о своих приключениях. Он все еще держал в руке нож, хотя забыл, зачем взял его. – Что вы намеревались делать ножом? – с беспокойством спросила Кошка-хромоножка. – Вот как раз об этом я сам себя спрашиваю, – ответил ей Бананито. Но достаточно ему было окинуть взглядом свою комнату, чтобы снова впасть в самое безнадежное отчаяние. Его картины были столь же плохи и безобразны, как в одной из предыдущих глав нашей книги. – Я вижу, вы художник, – сказал с уважением Джельсомино, который наконец сумел сделать для себя это открытие. – Да, я тоже так думал, – с грустью заметил Бананито, – я считал себя художником. Но вижу, что, пожалуй, мне лучше сменить ремесло и выбрать взамен такое занятие, чтобы никогда не возиться больше с кистями и красками. Стану-ка я, например, могильщиком и буду иметь дело только с черным цветом. – Но и на кладбище растут цветы, – заметил Джельсомино. – На земле ничего нет сплошь черного и только черного. – А уголь? – спросила Хромоножка. – Если уголь зажечь, то он горит красным, белым и голубым пламенем. – А как же чернила? Ведь они черные – и все тут, – не унималась Кошка-хромоножка. – Но черными чернилами можно описать красочные и затейливые истории. – Сдаюсь, – сказала тогда Кошка. – Хорошо, что я не поспорила на одну лапку, а то осталась бы теперь с двумя. – Ну что ж, убедили, – вздохнул Бананито. – Поищу себе какое-нибудь другое занятие. Пройдясь по комнате, Джельсомино остановился перед портретом человека с тремя носами, который перед этим вызвал удивление Кошки-хромоножки. – Кто это? – спросил Джельсомино. – Один очень знатный придворный. – Счастливец! С тремя-то носами он, должно быть, чувствует в три раза сильнее все запахи мира. – О, это целая история, – промолвил Бананито. – Когда он поручил мне написать его портрет, то поставил непременное условие, чтобы я нарисовал его обязательно с тремя носами. Мы спорили с ним до бесконечности. Я хотел нарисовать его с одним носом, как и подобает. Потом я предложил ему в крайнем случае сойтись на двух носах. Но он заупрямился. Или три носа, или не надо вовсе никакого портрета. Пришлось согласиться с заказчиком. Видите, что получилось? Какое-то страшилище, которым впору пугать капризных детей. – А эта лошадь, – спросил Джельсомино, указывая на другую картину в мастерской, – она тоже придворная? – Лошадь? Разве вы не видите, что на картине изображена корова? Джельсомино почесал за ухом. – Может быть. Но мне все же сдается, что это лошадь. Вернее, она скорее бы походила на лошадь, будь у нее четыре ноги. А я насчитал целых тринадцать. Тринадцати ног вполне хватило бы, чтобы нарисовать три лошади, да еще одна нога осталась бы про запас. – Но у коров тринадцать ног, – заспорил Бананито. – Это известно каждому школьнику. Джельсомино и Хромоножка, вздохнув, переглянулись и прочли в глазах друг у друга одну и ту же мысль: “Если бы это была кошка-врунишка, мы смогли бы научить ее мяукать. А вот как научить уму-разуму несчастного живописца?” – По-моему, – сказал Джельсомино, – картина стала бы еще красивее, если убрать у лошади несколько ног. – Еще чего! Вы хотите, чтоб я стал посмешищем для всех, а критики, которые пишут статьи об искусстве, предложили бы упрятать меня в сумасшедший дом? Теперь я вспомнил, зачем мне понадобился нож. Я решил изрезать на мелкие кусочки все свои картины, и ничто меня уже не в силах остановить. Художник с ножом в руке решительно подошел к картине, на которой в неописуемом беспорядке красовались тринадцать ног у лошади, именуемой автором коровой. С грозным видом он поднял руку, чтобы нанести первый удар, но остановился, словно передумав. – Труд стольких месяцев! – вздохнул он. – Как тяжело уничтожать картину собственными руками. – Вот слова, достойные мудреца, – сказала Хромоножка. – Когда я заведу себе записную книжку, то непременно запишу их туда на память. Но прежде чем изрезать картину на куски, не лучше ли вам прислушаться к доброму совету Джельсомино? – Ну конечно! – воскликнул Бананито. – Что я теряю? Порезать картину я всегда успею. И он ловко соскоблил ножом часть краски, пока не исчезли пять из тринадцати ног. – Мне кажется, что картина стала значительно лучше, – подбадривал художника Джельсомино. – Тринадцать минус пять будет восемь, – заметила Кошка-хромоножка. – Если бы на картине были изображены две лошади – извините, пожалуйста, я хотела сказать, две коровы, – то восемь ног было бы в самый раз. – Так что же, стереть еще, пожалуй? – спросил Бананито. И, не дожидаясь ответа, он соскоблил ножом еще пару ног. – Горячо… горячо!.. – радостно воскликнула Кошка. – Мы почти у цели. – Ну, как теперь? – Оставьте пока четыре ноги, а там мы посмотрим, что из всего этого получится. Когда на картине осталось наконец четыре ноги, в комнате неожиданно послышалось радостное ржание, и в тот же миг с полотна на пол спрыгнула лошадь и прошлась легкой рысью по мастерской. – Уф, как здорово! Я начинаю себя чувствовать гораздо лучше, чем на картине, где мне было так тесно и неудобно. Пройдясь перед зеркалом, висевшим в оправе на стене, она оглядела себя с ног до головы и удовлетворенно заржала: – Какая красивая лошадь! Я действительно выгляжу хорошо! Синьоры, не знаю, как и чем вас отблагодарить. Если вам представится случай побывать в моих краях, я вас с удовольствием покатаю. – В каких таких краях? Эй, стой, остановись! – закричал Бананито. Но лошадь уже была за дверью на лестничной площадке. Послышался цокот четырех ее копыт, когда она вприпрыжку спускалась с этажа на этаж, и вскоре наши друзья смогли увидеть из окон, как гордое животное пересекло переулок и стремительно удаляется, торопясь поскорее покинуть пределы города. Бананито покрылся испариной от волнения. – В конце концов, – произнес он, немного придя в себя, – это действительно была лошадь. Раз она сама себя так назвала, я должен ей верить. Подумать только, что в школе, показывая ее на картинке, меня учили произносить букву “к”. Ко-ро-ва! – Дальше, дальше, – мяукала Кошка-хромоножка, охваченная нетерпением, перейдем теперь к другой картине. Бананито подошел к верблюду со множеством горбов. Их было столько, что они напоминали барханы в пустыне. Художник принялся соскабливать эти горбы, и наконец их осталось только два. – Я вижу, что-то начинает получаться, – говорил он, лихорадочно работая. Пожалуй, и эта картина вовсе уж не так дурна. Как вы полагаете, она тоже оживет в конце концов? – Да, если будет достаточно красива и правдива, – сказал ему в ответ Джельсомино. Но ничего не произошло. Верблюд невозмутимо и равнодушно оставался на холсте, как будто для него ничего не изменилось. – Хвосты! – закричала вдруг Кошка-хромоножка. – У него их три! Хватит на целое верблюжье семейство. Когда лишние хвосты исчезли, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Кошки-хромоножки. – Как хорошо, любезнейшая, что вы напомнили про хвосты! Я рисковал навсегда остаться на этом чердаке. Не знаете ли, где тут поблизости располагается пустыня? – Одна в центре города, – сказал Бананито, – это так называемая городская пустыня. Но в это время она закрыта. – Мастер имеет в виду городской сад, – объяснила верблюду Кошка-хромоножка. – Настоящие пустыни находятся не ближе, чем за две-три тысячи километров отсюда. Но постарайся не попасться на глаза здешней полиции, иначе тебя упрячут в зоопарк. Прежде чем уйти, верблюд также посмотрелся в зеркало и нашел, что он красив. Вскоре он легкой рысью пересек переулок. Увидевший его ночной сторож не поверил своим глазам и принялся сильно щипать себя, чтобы проснуться. – Видать, старею я, – решил он, когда верблюд скрылся за поворотом, – раз засыпаю во время дежурства и мне снится, будто я в Африке. Нужно быть внимательнее, а то меня уволят. А Бананито продолжал действовать, и теперь его не остановила бы ни угроза смерти, ни анонимное письмо. Он бросался от одной картины к другой, соскабливая ножом лишние детали и радостно крича: – Вот это настоящая хирургия. Я за десять минут сделал больше сложных операций, чем профессора в больнице за десять дней. Картины, когда они очищались от переполнявшей их лжи, становились поистине прекрасными, правдивыми и оживали прямо на глазах. Собаки, овцы, козы прыгали с полотен и шли бродить по свету в поисках счастья или просто мышей, если это были кошки. Бананито изрезал в мелкие клочья только одну картину. Это был портрет придворного, пожелавшего быть нарисованным с тремя носами. Действительно, была немалая опасность того, что, оставшись с одним носом, придворный, пожалуй, тоже сойдет с холста и задаст нагоняй художнику за то, что тот ослушался его приказаний. Джельсомино помог мастеру нарезать из портрета конфетти. Тем временем Кошка-хромоножка принялась бродить по мастерской взад и вперед, что-то разыскивая. По ее разочарованной мордочке нетрудно было догадаться о постигшей ее неудаче. – Лошади, верблюды, придворные, – ворчала она себе под нос, – и ни одной корочки сыра. Даже мыши и те стараются держаться подальше от чердака. Никому не нравится запах нищеты, а голод хуже, чем яд. Шаря в темном углу, она нашла покрытую пылью картину. На оборотной стороне ее обосновалась сороконожка, которая, почуяв опасность, шмыгнула в сторону на всех своих сорока ногах. Их на самом деле было сорок, так что Бананито никого не обидел бы, если б ошибся в счете. Под слоем пыли на картине можно было разглядеть такое, что при очень большом воображении могло сойти за накрытый к обеду стол. Например, на блюде красовалось диковинное животное, которое, пожалуй, могло быть жареной курицей, будь у него только две ножки. Но их было нарисовано столько, что само изображение было сродни сороконожке. “Вот картина, которую я не прочь увидеть в жизни такой, как она нарисована, – подумала Хромоножка. – Курица с двадц…